"Шёпоты и Крики", 1 глава.

[akatsu-ki]

Название: Шёпоты и и Крики
Глава: 1
Автор:  S is for Sibyl
Бета:  umi~kuraki
Пейринг: Сасори/Дейдара, Итачи/Дейдара, Итачи/Сасори
Рейтинг: NC-17
Жанр: яой, дарк, детектив, UST, Established Relationship, вампирское AU
Размер: макси
Саммари: Япония конца XVI-ого века. Маленькую, приморскую деревеньку начал терроризировать вампир, и группа юношей начинает расследование. Но где грань, разделяющая зверя и человека, человека и вампира?
Состояние: в процессе написания
Дисклаймер: права принадлежат Масаши Кишимото
Предупреждение: слэш, AU, насилие, частичный POV Саске
Размещение: только с моего разрешения
От автора: этот фанфик перевернёт Ваше представление о вампирах в литературе. 100 %

1 глава

Удивительно, что спустя столько десятилетий я наконец решился описать события, произошедшие со мной в Йонагуни*, в двести шестьдесят седьмом году Муромати**.
Но удивительно, что я отважился на погружение в прошлое спустя столько лет…
Какая же пропасть разделяет мою юность, и то старческое спокойствие, коим я обладаю сейчас. Каким туманным кажется время, когда волосы имели теперь уже непривычную склонность расти, а амбиции с каждым годом крепчали. Удивительно, что я не взялся за тушь и кисточку сразу же после того, как последние мои родственники и знакомые отошли в иной мир.
Удивительно, что я всё же решился переворошить воспоминания именно сегодня, именно здесь, в саду камней, расположившемся с подветренной стороны моего поместья. Удивительно, что рискнул вспомнить всё сейчас, ранним осенним утром в Киото двух тысячи второго года от Рождества Христова, как теперь принято считать в современной Японии.
Удивительно... И на всё это, на все забытые мысли, которые вновь закрутят меня в своём вихре; мысли, которые придут в минуты ностальгии; чувства, уже испытанные мною, чувства над которыми я буду не властен - они возвратятся, с каждым лицом и силуэтом, таким же ярким и отчётливым, будто я только взглянул на картину, всё такие же живые и настоящие, будто просмотрел документальную ленту.
Удивительно, что я осмелился на то, чтобы окунуться в мир, забытый, мир, чьи отголоски присутствуют лишь в исторических энциклопедиях, да в памяти моих сородичей. Такие же древние и переполненные годами, как исписанный, никому ненужный, запылившийся пергамен в давно забытом и брошенном внутреннем ящике стола.
Но если так подумать… то существуют ли они, сородичи - до верху наполненные воспоминаниями словно бездонные сосуды? Ведь я никогда не пытался найти таких же зрелых, четырёхсотлетних соплеменников… Мой друг, моя любовница - за этот век они превратились в нечто неотделимое от моей сущности. Этим двоим было не былое двухсот лет, и я знаю, что они никогда не смогут разделить мою ностальгию и рефлексию по былой Японии… По сельской Японии, по Японии эпохи омёдзи*** и крестьян, в ужасе отшатывавшихся от пролетающей мимо ночной бабочки. Друг, любовница, они оба не смогут впустить в себя это гнетущее чувство: периодически ощущать тоску по дому, находясь в собственном доме.
Мои единственные спутники непонимающе качают головами всякий раз, когда я зову их на очередную прогулку по истории – бродить по безлюдным пустырям, непроходимым зарослям у заброшенных деревенек. Я выискиваю речушки с ветхими мостиками и иду по ним так, будто на самом деле страшусь утонуть в мелкой воде. Внушаемая самим собою иллюзия страха – последняя возможность прочувствовать захороненное во мне человеческое, на мгновение вернуться в прошлое.
Мои единственные, вы навсегда моложе, сколько бы тысячелетий мы не прожили; вы навечно останетесь восторженными и шумными, как фейерверки в тихие зимние ночи. Этой зимней ночью, где вы мерцаете и угасаете, навеки останусь я.
Но сейчас осень, и у меня есть около десяти часов, чтобы столько жизней спустя вспомнить себя, шестнадцатилетнего, в глухой деревушке на побережье Йонагуми.
Самое забавное, что я до поры до времени оставался лишь наблюдателем в истории, практически постоянно занимавшей мои мысли после того, как я навсегда покинул деревню, скрытую в Листе. Эта удивительная история, перевернувшая устоявшийся быт нашей деревни, развернулась между моим старшим братом, его любовником и Ловчим: в то время, как на деревню начались первые нападения Вампира, именно кровь, пролитая им, окропила их, соединив неразрывными узами. А когда кровь исчезла, оставив после себя бурые пятна на циновках, с ней затихли обещания и стоны. Затихли шёпоты и крики.
Четвёртого сентября тысячи пятьсот семьдесят третьего года наша деревня обзавелась вампиром.
Двадцать девятого сентября того же года я был обращён.

***

В небольшой комнатке, являвшейся одновременно и спальней и кабинетом для Старейшины деревни, скрытой в Листе, находились двое. Первый - молодой человек двадцати одного года, достаточно высокий для японца и узкоплечий, с неисчезающими даже во сне мазками усталости у крыльев носа, узкими бёдрами, будто перетянутыми канатом и голыми ступнями, испещренными венками, выступившими от напряжения. Другой же - сам Старейшина, сидящий на напольной подушке - дзабутоне, кивком пригласивший юношу присоединиться. Молодой человек, так и не склонив головы, сел на другой дзабутон, так что теперь от хозяина Листа его разделял лишь низкий столик – дзатаку.
- Ты знаешь, почему я пришёл, дядя, и я не вижу смысла в твоём многозначительном молчании, - как петух, будивший вздрагивающих спросонья жителей деревни, так и голос юноши, резко, но многообещающе прорезал тишину.
- Учись терпению не только в жизни, но и в разговоре. Твоё время придёт и…
Неторопливую речь Старейшины прервала реплика юноши:
- Ты стар, тебе восемьдесят три года, пора передать свой пост.
- Не смей. Меня. Перебивать, - отчеканил старейшина, и его длинные, жёсткие как бамбуковые стволы волосы качнулись из стороны в сторону будто змейки, шипящие на врага. Скоро бросятся. - Я трезв умом и не слышал жалоб от горожан. Ни разу.
- Ты передвигаешься как черепаха, а говоришь так медленно, будто хочешь усыпить собеседника…
- А после вцепиться в его глотку, - и без того морщинистое лицо старика, напоминавшее печёное яблоко, еще сильнее исказилось, когда улыбка затронула его черты лица, - покуда мне будет некуда спешить, ходить я буду в том темпе, в котором захочу. А говор мой тих, дабы усыпить бдительность собеседника. Суды, руководимые мною, потому и эффективны, что ничего не ждущий преступник…
- Судов не было уже более двух лет, а самым серьёзным проступком была кража двух мешков риса сына у отца.
- Кажется, я предупредил тебя, - в раздражении сощурил глаза Старейшина.
- Если не перебивать тебя, ты будешь говорить, пока солнце не сменится луною, а луна в свою очередь - первыми утренними лучами. Тем более, если два человека всегда во всём согласны, в одном из них нет необходимости, - заключил юноша.
- Твои слова еще раз доказывают, насколько обязательно моё присутствие в этом кабинете… Эх, гляди, я тебе слово, а ты мне десять, - кашляющим смехом урезонил старик племянника, - ты самонадеян, Итачи. Сколько бы ты не указывал мне на мнимые тобою просчёты, никто кроме тебя не обращает на них внимание. Разве могут они осуждать основателя Листа? Того, кто шестьдесят лет назад возложил камень в этом самом месте, - и слегка подрагивающей правой рукой Старейшина постучал по столешнице. - Твоё время еще придёт.
- Сколько раз я слышал эту историю об основании славного и великого Листа! – Чудны́м было то, что Итачи ни разу во время своего разговора не повысил голос, ни разу в негодовании не тряхнул туго перевязанным конским хвостом и ни разу даже грозно не посмотрел на старика. Его слова точно отражали его позицию о намерении не ждать более, но интонации и глубокий, низкий голос без примеси нервозности говорили об обратном. Лишь в глазах Итачи явственно тлел огонёк; правда, он не полыхал, как, например, у его ретивого и слегка несдержанного младшего брата. Но тот же самый незаметный жар исходил и от его родственника. Дряблого, неспособного постоять за себя, гниющего старика.
Два огня - чётко напротив друг друга, даже затаку, казалось, начал нагреваться из-за раскалившейся обстановки в минке.
- Несмотря на… - Итачи осёкся и резко повернул голову в сторону сёдзи – дверки, отделяющей комнатку от веранды; послышался глухой стук, будто безвольная, тяжёлая масса повалилась на пол веранды.
Старейшина взглядом приказал племяннику узнать причину его беспокойства, и, раздвинув сёдзи, Итачи замер: руки всё также лежали дверных створках, а ноги были чуть согнуты в коленях, будто он замер в полушаге от цели.
- Что там? – проворчал Старейшина, будучи раздражённым, что его словесную шараду - единственное, чем он еще мог наслаждаться - прервали. Но, так и не дождавшись ответа от племянника, старик встал с дзабутона и с шарканьем направился к племяннику.
Осеняя ночь струилась полами девичьего кимоно. Душная, влажная ночь, такая же, как и девяносто прошедших летних ночей, поприветствовала Итачи потом и одышкой, как листком кокса соприкоснулась с языком Итачи, вызывая беспочвенное желание облизнуть губы. И если бы не вокоу — японские пираты и контрабандисты, разорявшие берега Китая, остановившиеся у острова пару ночей назад, селяне бы так не узнали, что лето покинуло свой трёхмесячный пост. Ночь была тиха, романтически-настроенные крестьяне могли назвать её нежной - так сентиментально светил лунный диск, очерчивая линию горизонта.
А на дощатом полу веранды, залитом чёрной в лунном свете кровью, Итачи наткнулся на обезображенное до неузнаваемости тело. Левая рука мертвеца держалась на одном сухожилие, от правой же осталось лишь культя, а кисть, судорожно сжатая в кулак, находилась в паре метров от правой ноги несчастного. На напольных досках в куче лежали человеческие останки; взгляд Итачи натыкался то на развороченную рану на шее, то на еще одну в области таза, то на голову с проплешинами. Тёмные, густые пряди волос мертвеца были беспощадно вырваны и, как шёлковые лоскуты, застилали одну из напольных досок. Кожа мертвеца, сама по природе тёмная, впитала в себя кровь, будто вымокнув в чернилах каракатицы. По словам старика и его племянника, эта резня, устроенная, казалось, самим дьяволом, представляла собой самую устрашающую картину, какую когда-либо видели.
А время, на краткий строк остановившись, пошло вновь, с удвоенной скоростью набирая обороты: резко сорвался с места Итачи и, оставив дядю одного, быстрым шагом прошёл сквозь озарённую свечами спальню, кухоньку, столь же тёмную, как и кровь убитого, и, как и предполагал юноша, обнаружил пустующий дзабутон, принадлежавший стражнику, ранее охранявшему спокойствие Старейшины.
Кидомару, который так и не смог постоять за себя. Как же неуловим и страшен был убивец, с такой лёгкостью лишивший жизни одного из лучших бойцов Листа?
Чуть помедлив у поста стражника, чей неусыпный контроль в силу полного согласия в деревне, не требовался, Итачи трусцой побежал в сторону домика Цунаде – деревенского лекаря, наверное, никогда еще не сталкивавшейся с убиенным . С погибшим от старости в почтенным возрасте - да. Со смельчаком, разбившимся в лепешку от падения со скалы на песчаный пляж – да. Но с юношей, которого задрал мифически сильный и беспощадный зверь – никогда.
За считанные минуты добежав до домика лекаря, Итачи уже было собирался постучать в дверь, как понял, что кровяная чернота на полу веранды заслуживала присутствия хотя бы половины селения. На мгновение замешкавшись, Итачи уже был готов выпустить всю накопившуюся панику и страх, наконец, оповестив односельчан о неведомой опасности, но, нервно дёрнув себя за выбившуюся из конского хвоста чёлку, сложив руки рупором, и выкрикнул, выговаривая каждое слово, не проглотив ни одной буквы:
- Убийство. Все на улицу.
Кто-то выкатился на дорогу сразу же после последних слов, кто-то, чуть помедлив, осторожно выглянул из окна и, поймав холодный, но настойчивый взгляд Итачи, засобирался на выход из минки****. А кто-то уже после того, как все сгрудились вокруг останков Кидомару, и Цунаде с закушенной губой склонилась над несчастным, выбежал на улицу, на ходу поправляя сбившуюся на бок юкату.
Когда все пятьдесят три обитателя Листа собирались вместе, то становились одним организмом, каждая часть которого гармоничного соединялась с другой. Организмом, включавшим в себя и несколько старичков с длинными, белоснежными бородами, словно навек запорошенными снегом, и гукающих, годовалых дети, непонимающе уставившихся на посеревшие от испуга и отвращения лица матерей. Лишь это одноликое существо имело значение для Итачи, считавшегося вторым по важности человеком в Листе; каждый же крестьянин по отдельности не интересовал его вовсе. Только один часто выбивавшийся из строя селянин, как мышца, работающая неровно и резко, с частыми перебоями и прыжками в темпе, занимал Итачи. Тот, кто по его ожиданиям вывалится из дверей своей минки, заинтригованный и ничуть не испуганный, но и он опоздал на добрую четверть часа. И когда этот несобранный юноша наконец-то появился, слегка склонив голову в приветствии, и, окинув взглядом труп Кидомару, задал вопрос, давно наэлектризовавший воздух.
- Что, чёрт подери, с ним произошло?
Цунаде, до этого не сводившая глаз с мертвеца, перевела взгляд на окаменевшего Старейшину, до сих пор стоявшего у сёдзи: он сосредоточено разглядывал персиковый, с сотнями огненных тигров, оби - пояс, завязанного вокруг кимоно Цунаде.
- Кидомару обескровлен. Кровь на досках, на его лице - это всё, что осталось, - Цунаде упорно избегала слова «труп», которое бы навсегда отделило Кидомару от односельчан. Длинные, белокурые волосы женщины, которая за несколько минут постарела на добрый десяток лет, её пышные формы, до этого придававшие ей шарм - всё это теперь лишь утяжеляло её, лишая ловкости и сноровки, а руки – всегда твёрдые, как кремень -подрагивали, будто Цунаде переняла от Старейшины его старческую дрожь.
- Каппа! – взвизгнула Ино, совсем молоденькая жёнушка Сая, суеверная как тысяча старух-гадалок, но всё же прелестная в своей набожности.
- Глупости! Ты не знаешь, о чём говоришь! – оборвал девушку очнувшийся от оцепенения Старейшина, и та прекратила стенать, начиная всхлипывать на плече у сдержанного мужа. – Что за каппа? – подал голос, скорее с интересом, нежели со страхом, один из представителей немногочисленной деревенской детворы, Конохамару.
- Уродливый, подобный человеческому ребенок с зеленовато-желтой кожей, перепончатыми пальцами на ногах, длинным носом и круглыми глазами, ровно как обезьяна. Он одет в панцирь, подобный черепашьему, и воняет он отвратительно. А голова его была вдавлена и наполнена водой, - отстраненно рассматривая свои чернильные, вымоченные в крови ладони, монотонно рассказала содержание одного из свитков, хранившихся в её доме, Цунаде, - они насилуют женщин и нападают на мужчин, чтобы завладеть их печенью… а иногда высасывают кровь через задний проход… - она скомкано выдавила последние слова.
- Что же, - хладнокровно подвёл итог Итачи, - остаётся лишь перевернуть труп и посмотреть… «Труп». Как легко далось это слово. Но осадок острым камнем опустился в желудок, вызывая рвотные позывы.
- А кто осмелится? – прозвучало в толпе, но Итачи даже не обернулся на возглас; он стоял, переводя взгляд то на разорванную юката Кидомару, то на Старейшину, со скрытым вызовом взглянувшего на Итачи единожды. И вновь: два тлеющих огонька вступили в конфронтацию, каждый из которых пытался поглотить другой. Итачи понял, на что намекал его дядя, не говоря ни слова, и Итачи осторожно присев на корточки подле мертвеца и наклонился столь низко, что между кончиком его узкого, высокого носа и лохмотьями, еле прикрывавшими обнажённую, изодранную юката Кидомару осталась пара сантиметров. Итачи чувствовал, что односельчане затаили дыхание; тишина обрушилась на его плечи громоздко и сокрушительно в тот момент, когда он затаил дыхание и руками, негнущимися в запястьях, рванул на себя легко поддавшиеся тряпки, обнажая от природы терракотовую, а теперь уже отливавшую синевой кожу. Под светом зажженных цилиндрических фонариков – тётин - каждый мог разглядеть крупную, с грецкий орех, родинку на правой ягодице, острый, треугольный крестец… и ничего более. Возможно, таз и был единственной частью тела, не утративший своего человеческого подобия.
- Итачи-кун, ручей будет не так близок от этой минки. Каппа издохла бы еще до нападения, так что вряд ли эта речная тварь выбралась оттуда и забралась на возвышенность, дабы поживиться кем-то, - прямо и вольно произнес опоздавший юноша, прибавив этот панибратский суффикс, а не вежливый и нейтральный «-сан», с каким он должен был обратиться к старшему.
- Сейчас думаю, всем уже ясно, - несмотря на снисходительно-доброжелательную ухмылку Старейшины, Итачи нашёл в себе силы обратиться к односельчанам, - что это не каппа, в этом не может быть сомнений.
- Орочимару, - Итачи обратился к обособленно стоящему от остальных мужчине средних лет, прикрывшим лицо смоляными волосами, будто шлейфом.
- У Кидомару давно умерли все его родственники - ты же взял его под опеку, и от лица Старейшины и всей деревни я приношу тебе соболезнования. Сожжём его на рассвете, когда солнце уже взойдёт, а пока… мы обязаны хотя бы собрать останки, - сердце Итачи билось медленно и тяжело, пока он произносил все эти торжественные и успокаивающие слова, хотя они оба с Орочимару знали, что ни один из них не будет скорбеть по погибшему. У Итачи вызывал отвращение сам факт убийства, что некто покусился на чужую жизнь; о том, какие мысли посещали Орочимару, Итачи и предполагать не мог.
А пока он искал смельчаков, не брезгующих дотрагиваться до раскиданных по веранде конечностей; он не отрывал взгляда от того раскованного, безучастному ко всеобщему страху юношу.
- Это тот самый мальчик, о котором ты рассказывал, да, Итачи? – почти не размыкая губ, прошептал Старейшина. Мальчик - девятнадцатилетний юноша, легкомысленный и переменчивый, как ветер, но для Итачи давно уже не мальчик. Стоявший особняком юноша подошёл ближе к Старейшине и легко поклонился, абсолютно не следуя этикету, при этом прямо посмотрев в глаза старику, и представился:
- Дейдара, - даже не соизволил назвать фамилию, невольно отметил Итачи.
- Учиха Мадара.


* Остров Йонагуни - самая западная территория Японии. Остров расположен в 125 километрах от восточного берега Тайваня в конце группы островов Рюкю, население составляет примерно 1700 человек. По административно-территориальному делению остров относится к префектуре Окинава.
** Двести шестьдесят седьмой год Муромати – одна тысяча шестисотый год от Рождества Христова.
*** Омёдзи – придворный или бродячий колдун в Японии.
**** Минка - традиционный дом для японских крестьян, ремесленников и торговцев.